В Музее обороны и блокады Ленинграда среди свидетельств невыносимых человеческих страданий - голода, холода, смертей, бомбёжек, стойкости и неслыханного героизма ленинградцев, переживших 900 дней фашистской блокады, экспонируется небольшая, но удивительная по откровенности книга «В холодной комнате любовь жила». Её авторы - супруги Семён и Евгения Рахковская. Книга состоит из двух частей. Первая - «Блокадные записки», написана Семеном Абрамовичем, а вторая, которая и дала название всей книге, - поэтическая лирика Евгении Рахковской... Книга талантливо оформлена художником Александром Окунем, ныне жителем Америки. На её обложке скупо, графически (но с какой теплотой!) изображен интерьер ленинградской блокадной каморки: печурка «буржуйка», крест-накрест газетными полосками перечерченное оконное стекло. И два измождённых голодом силуэта.

При знакомстве Евгения подарила мне эту книгу, которая произвела на меня сильнейшее впечатление описанием бескорыстной любви, трогательно-заботливых взаимоотношений молодой еврейской семьи, оказавшейся в экстремальных, нечеловеческих условиях в огромном городе, обречённом войной на смерть.

Будучи в гостях у Евгении Рахковской, я попросил рассказать о её семейной блокадной жизни, послужившей основой написания книги.

-За Семёна, молодого ленинградского инженера, я, студентка-третьекурсница технологического института вышла замуж перед самым началом войны. Своего жилья у нас не было. Мы расписались и продолжали жить врозь в своих общежитиях. К нашей радости, в субботу 21 июня 1941 года девушки, мои соседки по комнате общежития, наконец-то, куда-то уехали. И мой любимый Семен остался ночевать у меня. Когда я, счастливая, стелила постель, то простыней случайно задела весящее на стене большое зеркало. Оно сорвалось и разлетелось на мелкие куски. Вспомнились слова мамы: "разбить зеркало - это плохая примета". Но на деле это оказалось не плохой, а зловещей приметой. Утром мы узнали, что началась война. Мужа призвали в полк народного ополчения. Хотя мы уже были женаты, но по-настоящему создать семью ещё не успели. Каждый скрывал свои чувства и мысли, а я, дитя своего сурового времени, на прощанье сказала: «Пусть без руки или ноги, но возвращайся домой». Нас, студентов, отправили под Новгород на рытьё противотанковых рвов, где мы вскоре попали под бомбежку. Кто мог, бежал в соседний лес. Были и раненые. Когда немцы устремились к Ленинграду, нас отправили поближе к передовой, к Красному Селу, где было приказано рыть минные погреба. Нас расквартировали в доме, сварливые хозяева которого во всех несчастьях обвиняли евреев: - Немцы дошли до Питера из-за измены евреев, - говорили они мне, не догадываясь, что я еврейка.

Семёна, как молодого инженера, завод отозвал из ополчения для наладки массового производства авиабомб. А нашим семейным убежищем стала небольшая комната на пятом этаже дома напротив Варшавского вокзала, где жила Вера, сестра Семена. Её муж воевал на фронте. Теперь в этой «коммуналке» жили мы втроём. В начале сентября замкнулась блокада Ленинграда и оборвалась последняя нить, связывающая многомиллионный город с Большой Землёй. Когда же немецкие самолеты по точной наводке диверсантов за считанные часы разбомбили Бадаевские склады и жировой завод, где находились запасы продовольствия, Ленинград остался без продуктов. Бомбёжки и артобстрелы не прекращались ...

Вспоминая о пережитом, Евгения сильно волнуется и всё чаще прерывает свой рассказ. Она очень плохо видит и просит меня прочитать отдельные фрагменты из лежащей на столе книги. Семён Рахковский писал:

«Я дежурил на наблюдательном пункте МПВО на крыше здания заводоуправления. В 5 утра раздался телефонный звонок: -В сторону завода «Пишмаш» прорвались немецкие танки. Вышлите ящики с бутылками зажигательной смеси и направьте бойцов местной обороны навстречу танкам». Я вызвал командира дежурного отделения, мастера Сергея Щербина и передал ему приказ:

-Серёжа, внизу, у главного входа стоят ящики с бутылками горючей смеси. Бери ребят, раздай бутылки и бегом через Западные ворота!.. Но в ответ слышу:-А для чего нам это делать? Пусть немцы приходят. Нам бояться нечего. Это вам, Семен Абрамович, нужно их бояться, а нам они не страшны. Ребята пусть отдыхают...

Услыхав такие слова от своего недавнего друга, я был потрясён. Ведь враг всего в 3 километрах от завода. Как этот «друг» отнёсется к захвату немцами завода и моей гибели, сомнений никаких не было... На счастье, огонь нашей артиллерии заставил немецкие танки ретироваться. А когда назавтра я спросил у секретаря парткома, как поступить с невыполнившим приказ человеком, он задумался, затем процедил сквозь зубы: -«Это наша с вами обязанность поработать с ним...».

Завод ни на минуту не прекращал работ по выполнению нового срочного заказа Краснознаменного Балтийского флота: подготовке и производству малых тральщиков- «стотонников», а весь коллектив в полном составе перешел жить на предприятие. Норма хлеба непрерывно уменьшалась, и в городе начался голод. По рабочей карточке Семёну в сутки давали 200 грамм хлеба, куда добавляли овсяную муку, отруби, жмых, а когда и эти продукты иссякли, стали добавлять «пищевую целлюлозу». Но для нас это был Хлеб! В длинных очередях, на морозе, я, кутаясь в старое байковое одеяло, стояла за хлебным пайком. На улицах лежали трупы. На завод Семён добирался пешком с Варшавского вокзала до Гренадерского моста (а это 14 трамвайных остановок в одну сторону). У него опухли ноги, но он старался идти, не останавливаясь, так как понимал, что если остановится, замерзнет, а жизнь только в движении, и только на заводе, где можно было отогреться у печурки кружкой кипятка и «затирушкой» в столовой. Там взамен талона на 50 граммов крупы давали тарелку макаронного отвара. Но Семён сам никогда его не ел, а осторожно переливал в стеклянную банку, прятал в пустую противогазную сумку и после работы, как драгоценность, нёс домой. Вечером мы, располагаясь вокруг «буржуйки», разрезали хлебный паёк на троих, начинали жевать и...мечтать о еде.

Навсегда в моей памяти останется новогодняя ночь, когда в домах внезапно, появился электрический свет. Втроём собрались за столом. А на скатерти только один кусочек хлеба. И тут произошло чудо: сосед-железнодорожник, простой русский парень Миша Коваль пришел нас поздравить, и вручил новогодний подарок - пакет с картофельной шелухой. Из этой шелухи мы сварили картофельный суп, а в комнате запахло довоенной картошкой. Ровно в полночь из репродуктора раздался голос секретаря горкома партии Попкова, который поздравил ленинградцев с Новым годом и заверил, что самые тяжелые времена позади, а в наступающем году всем станет легче. Но его обещания, как и наши надежды, не оправдались.

В начале 1942 года на город обрушились самые страшные бомбардировки и артобстрелы. В это время нашей Верочке пришел срок рожать. Начались схватки, но в комнате мороз. Спалили последние учебники. Пока ночью мы с Семеном по затемненному городу искали акушерку, Верочка сама с помощью соседки родила. И даже умудрилась искупать мальчика в снеговой воде. Он все время кричал, так как хотел есть, а через пару недель превратился в сморщенного «старичка» И мы превратились в дистрофиков: из-за цинги кровоточили и шатались зубы, лиловыми пятнами покрылись опухшие ноги. От голода у Семёна силы были на исходе. Возвращаясь из завода, он упал на заснеженную дорогу и только каким-то чудом смог доползти до дома. Соседи помогли поднять его на пятый этаж, занесли в комнату, раздели, напоили кипятком и уложили на кровать. Он лежал в промёрзшей комнате с заколоченными окнами. Дров не было. Признаки жизни подавала только черная «тарелка» репродуктора, которая голосом Юрия Левитана сообщала об оставленных городах. Я тогда подумала: лучше бы Семен воевал на фронте, чем умирал от холода и голода на своей кровати. Однажды он простонал: «Всё, дорогие мои, сил больше нет. Я вряд ли когда-нибудь поднимусь». Услыхав такие слова, я закричала: «Да как ты можешь так говорить, не смей и думать. Ведь я с тобой. Отдохнёшь и опять пойдёшь на работу». Мы с Верочкой делали всё, что могли, чтобы поставить на ноги Семёна. В один из морозных дней, после многочасовой очереди, бережно неся нашу пайку хлеба, я увидела пожилого мужчину, который на верёвке тянул полусгнивший телеграфный столб. (Мелькнула мысль: это же дрова!) Я остановила этого несчастного «бурлака» и уговорила обменять столб на хлеб. Но что делать мне, дистрофику, с этой ношей? Я обращалась к Б-гу дать мне силы, только бы тронуть с места этот столб. Изо всех оставшихся сил (откуда они только взялись!?) я по льду потащила его к своему дому. Чуть живая дотянула до подъезда. Увидели соседи и, спасибо им, помогли поднять столб по обледенелой лестнице на верхний этаж. В комнате лежал, умирающий Семён. Я схватила «ножовку» и судорожно начала пилить столб. Муж, глядя на это, прошептал: «Я проклинаю себя. Ты пилишь, а я не могу». В «Блокадных записках» Семен Рахковский написал: «И, действительно, я «отдохнул» и пошёл на работу, хотя это случилось не скоро. Но главное, возле меня всегда была моя любимая Женечка. Её мужество и любовь не знала границ...»

-До войны я окончила железнодорожный техникум, и весной сорок второго года, -продолжает свой трагический рассказ Евгения,- меня приняли на работу дежурной (на случай химической тревоги) обмывочного пункта депо Варшавского вокзала. В мои обязанности входило сбор валявшихся трупов и поиск документов погибших. Это была страшная работа. В это же время институт, в котором я училась, эвакуировался в город Пятигорск. Еще раньше, сдав экзамены за третий курс, я уезжать отказалась, так как не могла оставить любимого мужа в осажденном городе. Долго ничего не знала о дальнейшей судьбе моей «альма-матер». Наконец, пришло письмо от моей лучшей подруги Иды Свердловой. Она писала, что ей с группой студентов чудом удалось бежать из оккупированного немцами Пятигорска. И ещё, что декан мехфака составил список всех евреев - профессоров, доцентов, преподавателей, - который передал в немецкую комендатуру. Ида в письме упомянула наших замечательных педагогов - Кецлеха, Слуцкого с супругой, Хаймовича, Берлина, Геллера... Все они получили «приглашения» явиться на вокзал, захватив с собой ценные вещи.., и были расстреляны.

Я всегда старалась, по-возможности, находиться рядом с Семёном, и была просто счастлива, когда удалось в 1943 году поступить в технологическое бюро завода, где он работал. Дополнительные «корабельные» обеды (вершки тушенной моркови) в заводской столовой в какой-то мере поддержали наши силы. А самым большим праздником для нас стал вечер 27 января 1944 года, когда в мрачном зимнем небе мы увидели победный салют. Выходя из здания политехнического института, я услыхала залпы орудий и вспышки ракет, но никак не могла понять, что происходит.

Обратилась к милиционеру. Он закричал в ответ: «Снята, снята блокада!» Среди многих наших наград - самая почётная и дорогая - медаль «За оборону Ленинграда». Только после войны. нам удалось узнать о судьбе родителей мужа - Аврумэлэ и Нэйси Рахковских, которые не смогли эвакуироваться из Петергофа. В отдаленном сельском районе по наводке полицая их расстреляли фашисты.

В сорок шестом году я, наконец, защитила диплом инженера-механика, но именно тогда наша семья стала ощущать антисемитизм... А в 1952 году моего Семёна, отдавшего так много сил и здоровья на заводе им. Жданова, вызвал главный инженер и сказал: «Семен Абрамович, ты знаешь, всех евреев твоего отдела мы сокращаем, а тебя, начальника отдела, только понижаем в должности»... Вскорости Семёна, как члена партии, направили в Латвию...главным инженером МТС. Директор этой машинно-тракторной станции, беспробудный пьяница, часто говорил: «Мой заместитель - надёжнейший еврей, и я при нем могу жить, как хочу....».

По возвращению в Ленинград, мужа не принял его «родной» оборонный завод. Семён, инженер высочайшей квалификации, давно хотел обобщить свой богатейший опыт в научной работе и защитить кандидатскую диссертацию. И, естественно, он обратился в Политехнический институт, который окончил до войны, к завкафедрой Соколовскому. Выслушав просьбу своего бывшего студента, профессор ответил: «Пока я жив, у меня не защититься ни один еврей». Так Семён и не смог осуществить свою мечту...

В 1992 году, вместе с семьей дочери я приехала в Америку. Всегда любила поэзию и писала стихи. Продолжаю их писать до сих пор. И здесь, по другую сторону океана, главной темой моих стихов остается наш любимый город, где мы с Семеном в условиях смертельной опасности, голода и холода сумели сохранить нашу любовь.

Я - счастливая мама и бабушка четырех внуков, и только здесь, в Соединённых Штатах, нашла обеспеченную старость. С первых дней американской жизни я поступила на курсы английского языка. И так увлеклась English, что впервые осмелилась сочинить стихотворение “America is mine” («Моя Америка») на новом для меня языке. И вы представляете, какой неожиданностью для меня стало сообщение, что это стихотворение вместе с моей фотографией вошло в капитальный поэтический сборник “Rhymes of Greatness Famous Poets Society,” выпущенный Библиотекой Конгресса США ( “Library of Congress Cataloging in Publication Data”). Значит и творческая жизнь продолжается...

...Увы: недавно, на 88 году жизни остановилось сердце женщины удивительной судьбы - Евгении Марковны Рахковской. И в день похорон, кажется, вся наша община собралась, чтобы сказать о ней самые сердечные слова и печальное «прощай». Мы её никогда не забудем…