Название этого очерка я бессовестно украла у обожаемого мной Александра Галича. Трепетно надеюсь, что меня в какой-то степени извиняет это чистосердечное признание и еще то, что я собираюсь обильно цитировать стихи замечательного поэта – отнюдь не барда, а именно Поэта, - которого, как мне кажется, стали понемножку забывать, ибо воспринимали его исключительно как бесстрашного обличителя советского строя, в общем, диссидента. Кого можно сейчас, на фоне критики высших государственных мужей России, каковая (критика, а не Россия) более всего похожа на площадную брань, удивить или просто заинтересовать каким-то там интеллигентским диссидентством? Но о Галиче и его соратниках позже.

Вы заметили, что ностальгические настроения чаще всего проявляются именно осенью? Весна не располагает к унынию, вздохам, воспоминаниям о былом. Весна – это начало всех начал: бьющая через край энергия, немыслимые перспективы, мечты, которые непременно должны сбыться, - в общем, молодость мира. А вот осень хоть и «очей очарованье», но при этом - «унылая пора»…

Однако, оставим в покое величайшего из певцов осени Пушкина. Обратимся к еще одному современному прекрасному поэту, которого пытаются втиснуть в жесткие рамки «человека с гитарой и подтекстом» - Булату Окуджаве. «Как теряют деревья остатки одежд, будто нет у деревьев на лето надежд». «К сожалению, всё отцветает, наша жизнь – она тоже ведь тает». Или вот еще: «осенний горький чай, пирог с грибами и поздний час, час – прощаться и прощать». Как видите, не просто осенние пейзажи, но и мысли, продиктованные увяданием и отцветанием, и выводы, тоже окрашенные грустью: нет надежд… Жизнь тает… Час прощаться.

Не удивительно, что в это время года подкрадывается к нам на мягких лапах ностальгия. Слово это греческое, состоит из двух частей: «nostos» (возвращение домой) плюс «algos» - боль, страдание. То есть в буквальном переводе – «боль по возвращению домой». Эта неуклюжая на русском языке фраза давно уже заменена словосочетанием «тоска по родине» (хотя мудрые люди утверждают, что на самом деле это тоска по молодости). Да Б-г с ними, с мудрыми людьми, вернемся к привычному нам определению.

Итак, ностальгия – чувство, которое может быть и светлым, и горьким, но накрывающее прошлое, каким бы оно ни было, легким розовым флёром. ТАМ и ТОГДА всё было совершенно иначе. Прислушайтесь к разговорам не просто вокруг вас – например, на пресловутых зеленых скамейках, но и у себя дома. И окажется, что ТАМ работа у всех была творческая, квартира – с фонтаном и садом, а Большой театр находился прямо во дворе… Ничего страшного в этом нет. Неизбежные трудности – репатриация, эмиграция, просто переезд, уход хоть на часок в теплые волны воспоминаний, даже несколько приукрашенные. Надо только учиться дозировать такие вот ностальгические всплески – ведь волны, даже теплые и приятные, могут накрыть с головой. Но жизнь не стоит на месте, она течет и меняет если не те или иные понятия, то отношение к ним. И ностальгия, став уделом не единиц, а тысяч, меняет свою окраску, и в отношении к ней проступают новые черты, новые грани. Это очень заметно по стихотворным строчкам, где боль и надрыв Вертинского («Вы, слова заметные, куда? Здесь стоят чужие города»)…или Лещенко («Я тоскую по русским полям – в мире мне не сыскать иных…») сменяются трезвой горечью Марины Цветаевой:

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно –

Где совершенно одинокой

Быть…

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично – на каком

Непонимаемой быть встречным…

Русская эмиграция – бесконечная тема, но меня особенно заинтересовала эволюция ностальгии в произведениях наших двух соплеменников: Наума Коржавина (Эммануила Манделя) и Александра Галича (он же Александр Гинзбург). И боль, и горесть в их строчках, конечно же, есть, но только боль не надрываемая, со слезами, размазываемыми прилюдно по лицу; и горечь – не трезвая, отстраненная… Мне кажется, что на первое место у них, русских поэтов еврейской национальности, выставленных из отчего дома пинком под зад, выступают гнев, обличение, реальный, а не розовый взгляд на прошлое (не оставленное по доброй воле, а отобранное теми, кто не заслуживает дальше ностальгического вздоха).

То свет, то тень, то ночь в моем окне,

Я каждый день встаю в чужой стране…

Но нет во мне тоски – наследья книг –

По той стране, где я вставать привык.

Где слит я был со всем, где всё – нельзя,

Где жизнь моя была, да вышла вся.

Она свое твердит мне, лезет в сны,

Но нет ее, как нет и той страны.

Их нет давно. Они – как сон души –

Ушли на дно. Укрылись морем лжи.

И с тех широт сюда, - смердя, клубясь,

Водоворот несет всё ту же грязь.

Эти беспощадные строки написал Наум Коржавин – Эмка, мягчайший, добрый Эмка (так называли его друзья, приятели, добрые знакомые, в числе которых были и мы с мужем). Бескорыстный, плохо приспособленный к жестокой реальности, записывающий свои великолепные строчки на обрывках бумаги, на папиросных коробках (его первую и единственную до изгнания книгу, изданную в Москве, именно по таким клочкам и обрывкам собирали друзья – те, кто понимал истинный масштаб его таланта). В одном из первых интервью уже «из-за бугра» на вопрос, как ему живется в Америке, он ответил, что живет не в Америке, а в эмиграции, и живется ему соответственно – как эмигранту. Казалось бы, в самый раз написать что-то о, символически говоря, березках. Но воистину, поэт в России больше, чем поэт, и посему таким точным продолжением ничего не прощающих строк Коржавина звучит яростный голос Галича – только не из Бостона, а из Парижа:

Мы с каждым мгновеньем бессильней,

Хоть наша вина – не вина.

Над блочно-панельной Россией

Как лагерный номер – луна.

Обкомы, горкомы, райкомы

В подтеках снегов и дождей,

В их окнах – как бельма трахомы

(Давно никому не знакомы)

Безликие лики вождей.

В их залах прокуренных – волки

Пинают людей, как собак.

А после те самые волки

Усядутся в черные «Волги»,

Закурят вирджинский табак,

И дач государственных охра

Укроет посадских светил,

И будет мордастая ВОХРА

Следить, чтоб никто не следил.

И в баньке, протопленной жарко,

Запляшет косматая чудь…

Ужель тебе этого жалко?

Ни капли не жалко, ничуть!

Бешено, с размаху, наотмашь! А как же ностальгия? Неужели ничего родного, любимого до слез не осталось в душе? Что вы, что вы… Эпиграфом к процитированному выше стихотворению «Опыт ностальгии» Александр Галич взял строки Пастернака: «То было в прошлом феврале. И то и дело свеча горела на столе…»; строки Ахматовой: «Мурка, не ходи, там сыч на подушке вышит!» и строки, записанные В.Жуковским со слов Данзаса, секунданта Пушкина: «Когда проезжали через Неву, Пушкин шутливо спросил: «Уж не в крепость ли ты меня везешь?» «Нет, - ответил Данзас, - просто через крепость на Черную речку самая близкая дорога». И закончил свой опыт ностальгии Галич так:

Но тает февральская свечка,

Но спят на подушке сычи,

Но есть еще Черная речка,

Но есть еще Черная речка,

Но есть еще Черная Речка…

Об этом не надо!

Молчи!

На этой честной щемящей ноте возможно и надо было бы закончить попытку исследования ностальгии, если бы не еще одна грань этого сложного чувства, а именно – «юморная», как говорят наши двуязычные дети. Я просто не могу не рассказать о том, как, приехав в1973 году прощаться в стольный город Киев, Эмка (напоминаю: Наум Коржавин) прочитал за нашим столом три совершенно невероятных стихотворения, самое существование которых неопровержимо свидетельствовало о том, что ему надо немедленно покидать пределы одной шестой части земной суши, именуемой СССР. Одно из них называлось «Памяти Герцена» и содержало, например, такие строки: «Какая сука разбудила Ленина? Кому мешало, что ребенок спит?». Второе – «Подражание г-ну Беранжеру» - имело рефреном к каждому второму из шестнадцати куплетов горестное восклицание: «Нет, друзья, не хочу я уехать! Пусть уедет советская власть!». А вот третье стихотворение, имеющее непосредственное отношение к нашей теме я процитирую чуть-чуть подробнее. Называется оно так: «Песня русского советского писателя Григория Свирского, которую он будет исполнять под шарманку в приморском кабачке «Березка» (Тель-Авив. По материалам пресс-конференции евреев–возвращенцев из Вены (на мотив песни из к/ф «Весна на Заречной улице») .

Итак, певец, изнывающий от тоски по родине, мечтает сесть в поезд, идущий в Москву, и попасть хоть на час в Центральный Дом литераторов (ЦДЛ):

Там есть друзья, хоть нет Синая,

Там знал я славу и почет,

Там вновь кого-то распитнают,

О ком-то лгут – и жизнь течет!

А здесь повсюду дух нечистый,

Конец крутой моей судьбы,

«Трудись!» - кричат мне сионисты,

А я, как встарь, хочу борьбы.

Бороться можно здесь открыто,

Но это мне – как в горло нож:

Когда вокруг одни семиты,

Антисемита хрен найдешь!

Опять, опять подходит вечер.

Что делать мне с моей тоской?

Решусь – и выпью что покрепче! –

Пусть сионисты скажут: «Гой!».

Как надо мною подшутили!

Мне б жить в Москве или в Крыму.

Там вновь кого-то посадили…

Как я завидую ему!